ЯКОВ ЕСЕПКИН

[SIZE=24pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

СКОРБИ

Восемнадцатый фрагмент

Всё поют золотые кимвалы

Над гранитом летейской волны,

Юровые орут зазывалы,

Сукровично мы сами темны.

И за что убивали невинных,

Мало ль вретищ царям, Антиох,

Жабьей кожи на рылах кувшинных,

Терневым ли не чаять подвох.

Ах, никчёмное это веселье,

Эта патина лилий желтей,

Божедревка венчает похмелье,

Просят милостынь дети детей.

Где вы, райские маковки, где вы,

Здесь бушует огонь ледяной,

В смерть списались всецарские девы,

Гробы их под яркою стеной.

Отмерли золотыя во цвети

Одуванчики бойных судеб,

Хоть увидят беззвездные нети

Сей пурпурный точащийся хлеб.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

СКОРБИ

Тридцать первый фрагмент

Сад портальный украсят зелени,

Станем лотосы кровью гасить,

Желтосвечные наши и тени,

Поздно милостынь мертвым просить.

Много скорби о пире небесном,

Девы белые алчут сурьмы,

Во кармине пылают одесном

Золочёные багрием тьмы.

У Винсента ль просить божевольных

Дивных красок, его ли очниц

Не склевали вороны со дольных

Областей и варварских терниц.

Сколь высоко хоровые нети,

Нетлеенные рдеют цвета,

Хоть забросим в бессмертие сети,

Золота наша смерть, золота.

Позовут ангелочки, а туне,

Пировайте ж, садовый нефрит

Мы пили в червоцветном июне,

В каждом лотос кровавый горит.

 

А на русском писать не пробовали? Символизмом закидали так что смысла не видать. Или это написано исключительно не для средних умов, чтобы средние умы прочтя сие стихотворение почувствовали себя тупым бамбуком? А те, кому неудобно признаться что он нифига не понял, или понял но явно что то не то, сказали -"О- это круто!".

Может коротко и ясно расскажете о смысле стиха-творения, ато водятся тут люди всякие, и тёмные в том числе ( вроде меня).Уж не побрезгуйте- уделите внимание, просвятите неразумных...

 

КАКИМ ТЕАТРАМ И ТЕАТРАЛАМ НУЖЕН ГРИШКОВЕЦ, КАКИМ -- ЕСЕПКИН

*Декаданс русской художественной словесности обрел масштабы поистине эсхатологические. Величественную неоантичную трагедию «Космополис архаики» скорее увидят в Париже и Нью-Йорке, нежели в Москве, полностью издадут в Лондоне, а не в культурной столице России Пиитере.

Мы бы погибли, если б не погибали. Изящество французской аристократии. Мысль по сути своей верна. Вопрос - как гибнуть всерьёз, когда Рим требует гибели. У интеллектуальной элиты России появилась редкая возможность испытать эстетический шок, он сродни смертной дрожи. Эстетизация смерти и есть сущностная характеристика невероятной книги «Космополис архаики», впервые в русской литературе запечатлевшей картины того света, причём их убийственная натуралистичность не оставляет сомнений: письмо правдиво.

Кто мог сочинить песнь об аде и рае? Коммуникативность времени создала благоприятную питательную среду для произрастания и культивации тепличных цветков- эфемерид вкупе с брутальными сорняками. Их тьмы, несть числа ни тем, ни другим. Парниковый эффект губителен для интеллектуального самостояния личности, в прошлом величие литературных одиночек, только наука продолжает исправно поставлять на космополитический рынок гениев-кустарей. Иных не бывает. Вспомним, как Бобби Фишер победил Систему, шахматный колосс СССР рухнул, аки переросший красноголовик. Такую формалистического характера закономерность, между прочим, учитывали вожди-грибы Ленин и Троцкий. Ильич следовал за гением из Трира, Лейба и вовсе доверялся наитию, кое всегда вооружает бедную и тёмную еврейскую душу оружием смерти.

Что есть современная культура? Г… Послужит навозом для будущих поколений. Ведь прав Лев Давидович был. Советское искусство питалось исключительно кровью одиночных рыцарей печального образа и напоминало в сущности настоящий масонский орден. Этакие тамплиеры без тайных отличий, одно слово - вольные каменщики. Если наш современник смог создать произведение, равенствующее всемирным эталонным образцам, значит, он, следуя мысли Троцкого, был вспоен тем кровавым молоком эпохи Советов. Русская литература окончательно утратила мировую статусность. Роман в упадке с незапамятных времён, менее ответственные жанры призвали к оружию достаточно мелких литфигурантов. Прощай, прощай, оружие! Стоит ли тратиться при минимальной результативности. Естественно, кому? Да тем самым тьмам художественного воинства, они несут, будто муравьи-термиты, свои жалкие кирпичики сквозь воробьиные ночи, растёт некая серная терма: милости просим, римляне, в Третий Рим, смывайте грехи тяжкие. «Воробьиная симфония» отзвучала, не Вальпургиевы, а рябиновые ночи грядут. О поэзии нет и речи. Здесь Россия с маковками колокольными в последнем великом духостоянии: выстоит или падет?

И вот появляется истинно величественная книга, ни традиций, ни канонов не чтящая, но являющая сама традицию и канон. Думаю, российские литераторы её проклянут и отвергнут, ибо на фоне «Космополиса архаики» любой лауреат «Большой книги», отечественного Букера, ещё Диавол знает чего окажется в наряде голого короля. Царствия космополиса созерцать пристало Вифлеему, а о воине порфирной Звезды слагать северные песни грядущим варварам и псаломщикам.

Элиза ВРОНСКАЯ

 

Гришковец, есепкин.

Где настоящие то комики? Куда делись?

 

ЯКОВ ЕСЕПКИН

ВАЛЬКИРИЧЕСКИЕ МЕССЫ В ХРИСТИАНИИ

Девятнадцатый фрагмент

Вот очнёмся и станем рыдать,

Гойским вретищам звезд не досталось,

Как ещё убиенных предать,

Разве небо с бессмертием зналось.

Тяжелы елеонские сны,

Хлебы видим, а соль о языце,

В куполах божевольной весны

Что над всеми белеть голубице.

Будут вретища наши сиять,

Разве серебром их и сокрасят,

Не могли нас в Отчизне приять,

Звёзды смерти пурпуру угасят.

И четвергов печаль тяжела,

Скорбно ангелы выжгли бутоны,

А у каждого в сердце игла,

А вынесть ли цветочников стоны.

Роз не имем, а всё их арма

Жжёт гортани и морные свечки,

По венцам затеснится кайма –

Наши талые бейте сердечки.

 

Это типо стих? Я так тоже умею сочинять. Взять каждое второе слово непонятное, а каждое третье извратить под нужную рифму. будет впечатляюще.

 

Гришковца знаю,а вот кто такой Есепкин?

 

[SIZE=14pt]Яков ЕСЕПКИН[/SIZE]

ОПЕРЫ ПО ЧЕТВЕРГАМ

Тридцать девятый фрагмент

Хладен бархат порфировых кресл,

Серебристые тусклые мыши

Ловят моль, но меж лядвий и чресл

Только мрак и телесные ниши.

Бельэтажей сугатная тьма

Помнит царские наши осанки,

Тамплиеров невольных Чума

Точит золотом бледной огранки.

Чермы, зри, увиваются вкруг

В одеяньях небесного цвета,

Шелк воздушный грызут ли, подруг

Узнают Моргиана и Вета.

Бельма сумрачным блеском горят,

Броши големы тьмам примеряют,

Грасса днесь благовонно парят

Ароматы и Льеж повторяют.

Несть Россини перманент к челу,

Сонный баловень крыс нафталины

Лишь смахнет – соберутся в юлу

Иды мертвые и Мессалины.

 

[SIZE=14pt]Яков ЕСЕПКИН[/SIZE]

«СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ГРАНАТОВОЙ ШКАТУЛКИ»

Сороковой опус

Весел август иль нощь золота,

Иль отравные яства из вишен

Тусклоядных жжет каддиш, места

Очаруют сие, кто возвышен.

Белокровные донны к столам

Подают всеалмазные вина,

Бал великий грядет, зеркалам

Не глава же страшна – горловина.

Их овалам парчовым и мы

Воздадим хоть неполною мерой:

Пара статуй в музее Чумы,

Соклоненных над мертвой химерой.

 

[SIZE=14pt]Яков ЕСЕПКИН[/SIZE]

"СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ГРАНАТОВОЙ ШКАТУЛКИ"

Пятьдесят второй опус

В алавастровых чашах ли яд,

Щедр июль на отравы златые,

Молвим слово -- и тени Гиад

Возалеют, елико пустые.

Ах, давите из брашен, кто пуст,

Чермных перстней мышъяк на хлебницы,

Наших белых отравленных уст

Выжгут мел грозовые синицы.

Потому и боялись огней,

Многозвездные эти просфиры,

Плачут небы в трапезных теней

И таят меловые сапфиры.

 

[SIZE=14pt]НЕВЫНОСИМАЯ ТЯЖЕСТЬ АРХАИКИ или В ПОИСКАХ РУССКОЙ ГОЛГОФЫ[/SIZE]

*Юным Есепкиным восхищались Арс. Тарковский, Иосиф Бродский, Юрий Кузнецов

Время не щадит никого. Кумиры поколений становятся рудиментарными экспонатами в неком варварском музее или в музеуме у мадам Тюссо. Царей казнят вместе с братьями, знаменитые родовые династии угасают, а иллюзия сменяет иллюзию. И всё-таки жизнь стоит мессы - в Париже, Стокгольме, Христиании. Насмешку истории над каждым новым потерянным поколением и его равнодушное забвение должно воспринимать как данность. Хуже иное. Человеческое общество само мастеровито создаёт порою непреодолимые препятствия на исторических перекрёстках для доминирования лучшего над хорошим, добра над злом. Ход истории делается мало предсказуемым, «зевота вечности» поглощает целые сопластования невостребованных интеллектуальных ресурсов. Не так давно Катаев изобрёл мовизм и написал в этом стиле лучшие свои две книжки.

Автор «Космополиса архаики» открыл не просто новое письмо, но и новое жанровое направление в мировой литературе. Ранее теоретиками детально изучались готический роман, драма, готическая поэтика вошла в современный литературный контекст в качестве сенсационной новации. Однако дело не в открытии жанра, феноменальность книги заключена первоочередным образом в достижении автором художественного эффекта, который сродни разве природному явлению: жизни, её угасанию и блеску, смерти. Можно смело говорить о действительно невыносимой тяжести архаики, заключённой в строжайшие латы канонического стиля. Совпадение, совпадение фатальное равновеликости содержания и формы вводит читателя в катарсическую прострацию, симбиоз библейской по тяжести литургики слова и формалистической каноничности дает невероятно потрясающий эффект вербализации смерти. Мы боимся небытия, а автор книги выводит нас из состояния ледяного ужаса. Надежды не оставляй - как бы говорит он. Показательно, кстати, нарочитое молчание его в ситуациях, когда метафорический ряд, казалось, возможно расширять до бесконечных величин. Но молчание такое более закономерно, чем развитие мысли и образов. Знающий молчит. Думаю, этот стилистический минимализм обусловлен временным фактором. По слухам «Космополис архаики» писался два-три десятилетия, значит, в достатке времени было для того, чтобы изъять и устранить руду, обломки гипса и мрамора. Нам преподнесен итоговый результат. Он потрясает. Правда, неясны причины, вынудившие художника столь долго молчать на публике. Ведь совершить подвиг безмолвствования , имея на руках дышащую бессмертием рукопись, под силу только атланту из прошлого. Минувшее отягощает цивилизационную память человечества, людям даётся искусство забвения. Разумеется, забывать ради спасения души благоположено, вопрос - что забывать, о чём не помнить. Совсем неслучайно «Космополис архаики» пронизан историческими реминисцентными вкраплениями, библейской зиждительной символикой, мотивами вечности, отправляющей в Смерть пророков и спасителей. Автор знает всё, а его удивительное контекстное молчание красноречивее пылающего Слова: и оно в тяжёлом обрамлении эстетически совершенного, безукоризненного слога.

Мефодий ГЕНИС

 

Вялотекущая шизофрения обостряется весной.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

ТРИНАДЦАТЫЙ ПСАЛОМ

***

Вновь зовёт Лорелея, фарфоры

Винодержные тучным волнам

Раздарим и сквозь вечности хоры

Уплывём к темноскальным стенам.

Зной алкают младые сильфиды,

Тризны мая беспечно легки,

Серебряные перстни юниды,

Ах, роняют с воздушной руки.

Так и мы рукавами возмашем,

Спирт нетленный всегорний допьём,

Кто заколот суровым апашем,

Кто соткнут арабийским копьём.

Много ль черни о мраморы билось

И безсмертием грезило, сих

Не известь беленой, а увилось

Померанцами гроздье благих.

Вот демоны слетят неурочно,

Ко трапезе успеют свечной –

И вспорхнём в тусклой ветоши ночно,

В желтозвездной крухе ледяной.

***

Вернут ли нас в Крым, к виноградникам в темном огне,

К теням херсонесским хлебнуть золотого рейнвейна

Затем, чтоб запили мы скорбь и не в тягостном сне

Могли покружить, яко чайки, над водами Рейна;

В порту Анахайма очнемся иль в знойный Тикрит

Успеем к сиесте, а после по вспышкам понтонным

Пронзим Адриатику – всё же поймем, что горит

Днесь линия смерти, летя по тоннелям бетонным.

И вновь на брусчатку ступив пред бессонным Кремлем,

Подземку воспомнив и стяги советские, Ая,

На стенах в бетоне и меди, мы к Лете свернем,

Все Пирру святые победы свои посвящая.

Нельзя эту грань меловую живым перейти,

Лишь Парки мелком сим багряным играться умеют,

Виждь, нить обрывают, грассируя, мимо лети,

Кармяная Смерть, нам равенствовать ангелы смеют.

Еще мы рейнвейн ювенильный неспешно допьем

И в золоте красном пифиям на страх возгоримся,

Цирцеи картавые всех не дождутся в своем

Отравленном замке, и мы ли вином укоримся.

Еще те фиолы кримозные выпьем в тени

Смоковниц троянских до их золотого осадка,

Фалернские вина армический лед простыни

Оплавят в дворце у безмолвного князя упадка.

Святая Цецилия с нами, невинниц других,

Божественных дев пламенеют летучие рои,

Бетоном увечить ли алые тени благих,

Еще о себе не рекли молодые герои.

Сангину возьмет ангелочек дрожащей своей

Десницею млечной и выпишет справа налево

Благие имена, а в святцах почтут сыновей

Скитальцы печальные, живе небесное древо.

Красавиц чреды арамейских и римлянок тьмы

Всебелых и томных нас будут искать и лелеять

Веретищ старизны худые из червной сурьмы,

Голубок на них дошивать и с сиими алеять.

Ловите, гречанки прекрасные, взоры с небес,

Следите, как мы одиночества мрамр избываем,

Цитрарии мятные вас в очарованный лес

Введут, аще с Дантом одесно мы там пироваем.

Стратимовы лебеди ныне высоко парят,

А несть белладонны – травить речевых знаменосцев,

Летейские бродники вижди, Летия, горят

Они и зовут в рай успенных сиренеголосцев.

Позволят архангелы, не прерывай перелет,

А я в темноте возвращусь междуречной равниной:

Довыжгут уста пусть по смерти лобзанья и рот

С любовью забьют лишь в Отчизне карьерною глиной.

ТРИНАДЦАТЫЙ ПСАЛОМ

Винсент, Винсент, во тьме лимонной

Легко ль витать, светил не зряши,

Мы тоже краской благовонной

Ожечь хотели тернь гуаши.

Водою мертвой не разбавить

Цвета иссушенной палитры,

И тернь крепка, не в сей лукавить,

Хоть презлатятся кровь и митры.

Легли художники неправо

И светы Божии внимают,

И двоеперстья их кроваво

Лишь наши кисти сожимают.

 

[SIZE=14pt] ТРИСТА ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА,[/SIZE]

или

ЧЕТВЕРГ ЦАРЯ ИУДЕЙСКОГО

«Довыжгут уста пусть по смерти лобзанья и рот

С любовью забьют лишь в Отчизне карьерною глиной»

« В наших веждах высотных давно

Отражаются разве подвалы»

«Космополис архаики», 2.1. Потир, 1.1. Мелос

Ушли Аверинцев, Лихачев, пишущую российскую элиту насквозь поразило скорбное забвение Речи. Верхушка стала основанием пирамиды маргинальной. Издаваемые сочинители поражают безграмотностью, их некому поправить – в издательствах сидят им подобные. Круг замкнулся. Поэты малы, смешны, глубоко невежественны (Кублановский, Евтушенко, Воденников, Дементьев, с ними иже Резник и Розенбаум, тьмы иных к слову глухи априорно), прозаики еще более, в открытой форме и абсолютной степени темны, взывают из грязи, даже не из глины. Золотой и Серебряный века литературы покрылись просоветским пеплом. Пелевин индульгировался шершавостью плаката, для Дуни Смирновой речи «нас…ть» вслух -- норма, профессор МГИМО Вяземский, писатель, знаток французского и вовсе дубиноподобно сокрушает юношество «явствами», а мало, держите перл «мы боимся судью», путаясь в двух падежах, родительном и базарном. Это катастрофа. На фоне ея Довлатов со Жванецким будут классиками. В агонии кто услышит одинокий голос автора «Космополиса архаики»? Гениального современника всею гончей сворою гонят в цоколь, возвращают в андеграунд.

Известно несколько версий, касающихся истории появления в Интернете «Космополиса архаики» и её объясняющих. По одной из них книгу «закрыли» на самом высоком уровне в союзной столице. Ещё одно объяснение – банальная зависть в литераторских и чиновных кругах, имеющих прямое отношение к издательскому бизнесу. По крайней мере точно известно, что текст «Космополиса архаики» держал в руках директор «ИМКИ- пресс», помимо этого рукопись книги находилась в издательстве «ЭКСМО». Естественно, человеку, далёкому от литературы, сложно самостоятельно оценить качество писательского труда, т. к. он равноудалён и от мировой, и от непосредственно российской литературных ситуаций. А если оценить некому, не с кого и спрашивать. Но здесь явно что-то не так. «Космополис архаики» очень доступен, значит, его понимание не требует сверхинтеллектуальных усилий. Чиновник сегодняшний весьма глуп, недостаточно образован в массе своей, чиновник не в счёт. В конце концов он (чиновник), в том числе какой-нибудь главный Звездоний или Гениалиссимус, вовсе и не архижаден, он ведом. Кем? Консультантами, в данном случае литконсультантами. Вот уж для кого замалчивание великой рукописи поистине осознанная необходимость, ведь большинство консультирующих само активно работает в литературе, зачем ремесленникам указывать перстами на Мастера, загонять себя в исторический андеграунд, пусть это произойдёт немногим позднее, после земного существования. Подполье томит пришедшего царствовать.

Удивляет, что в толпе иудствующих мелькают достаточно узнаваемые фигуры, до истории с «Космополисом архаики» себя по-крупному не дискредитировавшие. Как мог тот же Струве, пожизненно гордящийся изданием «Архипелага ГУЛАГ», проигнорировать книгу, которая при любых временных обстоятельствах станет мировой классикой. Читатель будущего не потеряет ничего, потеряют современники и таковые потери невосполнимы. В бездуховном пространстве создан град высшей духовности, однако вход в космический полис завален камнями, даже в Интернете создаются определённого рода «помехи», но огромные страты общества, людей образованных книгу обнаружили, повторим, при всех сложностях. Разумеется, говорить о массовой доступности произведения никак не приходится. Итак, зависть. Страшная это сила. Олеша чуть поднял занавес над сущей и вечной, её воздействие на историю искусства непомерно тяжело. Известно, лучшая литература не написана, великих останавливали здешние или контактные мучители, причём самыми изощрёнными методами. Поэтому «Космополис архаики» представляет собой уникальное исключение из гнетущих сознание правил. Он есть и в нём Истина. Нет смысла вспоминать об авторе. Поющий хочет быть услышанным не одними только тюремщиками и литплебсом, для тех и других святыни – раздражающие глаз мишени, а для женщин и лакеев так и вовсе гениев не существует. Вороненый зрачок конвоя давно воспалённо следит за шествованием величия, в лохмотьях Бытия равно нельзя его не узнать. Ну не получит Есепкин Нобелевскую премию, когда не доживёт до распространения своего великого текста в печатном варианте. Огненный крест над Россией ярче заполыхает. Нобелевка не всегда избранным доставалась.

Человек, написавший «Космополис архаики», не ассоциируется с бытовыми типажами, если он мог запечатлеть на бумаге свою песнь, сильнее человека искать не следует, вместе с Ницше и Диогеном. Видимо, скитания положены героям, сие – сквозное. Разве горькую улыбку ещё одного предаваемого Царя Царей возможно рассмотреть современникам, зрящим и созерцающим. Многие казни совершаются в четверг, многие предательства, евангелисты (не только ч е т в е р о ), вспоминая о пятнице, видели четверг. Давайте хотя скажем честно: великий бесконечный иродовский четверг наступил и мы на нём присутствуем в ожидании казни.

контакт: silvermodern@gmail.com

 

[SIZE=14pt] ЧЕГО БОИТСЯ ЮРИЙ ЛЮБИМОВ?[/SIZE]

*Советский театральный реформатор Любимов снискал славу ценителя и трактователя поэтического слова. Полноте, не мистификация ли это, не лицедейство? Вершинная русская поэтическая книга «Космополис архаики» тайком и непрочтенной отправлена возвращенцем в мусорницу.

Шумит первопрестольная Москва, безумствует, витийствуя и немолчно расточая флюиды своего безумия. Что останется от нашего удивительного времени? Цивилизационные реалии, а розы духовности? Почивают они в бозе, в малахитовых шкатулках томятся и вянут, глубоким смертным сном почивает Духовность, ангели небесные Господние ее не разбудят и трубы Иерихона. Какой Овидий сложит метаморфозы, переведет их с мертвой латыни на доступный и понятный толпе язык, нет сегодня такового. Светел великий пиит, слишком светел, плыть ему с Одиссеем к Лесбосу. А вот фигура посумрачнее возникла из хаоса неясного строительства башен коринфских, чумовой архитектуры, юдолей пития и разврата.

Готическая сага «Космополис архаики» распространяется по Москве столь стремительно, что сейчас о ней не рискуют дурно высказываться известные публичные фанфароны, в том числе рублевские конформисты. Садовое кольцо обратилось в пламенный круг чтения, высокая мода на архаику тиражируется в элитарной среде. Экзистенциальный пафос явления эстетического феномена, пожалуй, имеет психологическую основу. Архетипажность общества у нас достаточно линейна, отсюда вывод: культовую персоналию нельзя уничтожить, пока толпы витийствующие ее прославляют, либо, по крайней мере, пока не предали ее забвению. Очевидно, Есепкина легче было не заметить, нежели утилизировать «имя России» впоследствии со всей пафосностью апологов жертвоприносительства. Костер давно разожжен в горячих головах русских литераторов - рестораторов, не чаявших увидеть на веку мгновенное мессианское возвышение собрата по перу, невыносимое в рамках цеховой кастовости. Как перенесть чужую славу? Сложно. Некий св. Патрик пришел, уничтожил змей наружных и подземных, увидел и победил. Он вроде с Гекатой знается, завтракал с Генрихом Четвертым и еще Бог знает с кем. Говорят, может повторить за Воландом: это выдумки досужие, они все переврали (евангелисты, а то и пигмеи современной словесности).

Почему так? Его заметила толпа, но он-то в толпе и не был никогда, возможно, жалкий, жалкий нищеброд-калика ибо кто видел нового покорителя Москвы сиречь ее кровителя? Да никто и не видел, видеть не мог. Разве сам святой Георгий. Человек, написавший «Космополис архаики» вряд ли встретится с Липскеровым и Щербиной в метро, тем паче с учетом написанной им ранее «Готики в подземке». Есепкин мгновенно стал знаковой фигурой только благодаря эффекту «сарафанного радио», из Интернета его сага выпорхнула, как набоковская мертвая бабочка. И оказалась живее живых, смотрите, странный гигантский махаон летает, лепир чудо как великолепен. Произведение античного золотого чекана вряд ли годится для современности, кто же спорит, тем фееричнее его триумф в Москве. Мелькнут два – три десятилетия, от нынешних успешных литамаркордовцев не будет следа, они все в материальном мире и, надо сказать за Солженицыным, обустроились в нем на диво. Однако, увы, ценности в ипостаси жрецов искусства и избранников муз не представляют.

С «Космополисом архаики» история иная, не по Радзинскому, уж если суждено Аполлону фолиант сей осветить факельным пламенем, дабы толпы узрели, так теперь его куда и запрятать, больших усилий требует подобное культурно–массовое мероприятие. Мир параллельный спит и видит сны, рождающие чудовищ, Чума, Царица Чума на их домы. Итак, московской и российской элитам приходится, скрепя бесчувственное сердце, мириться с экзистенциальной усмешкой философической Фортуны. Благо, материальным разделом не обязательно обременять себя и близких, а слава – что значит она в мире торжествования Ада, мыслимых и невообразимых пороков. Как заметил Гамлет, вкруг предательство и обман, так что проглотит, проглотит новый Вавилон как-нибудь в розовых сумерках и сей неформат. Ото сна разума много чудищ в столице, где любая задача решаема при условии материализации и фетишизации идеи. Вот в чем коварность метафизики вавилонской земельки, здесь любовь и коварство – одно. Меж тем «Космополис архаики» уже нельзя не брать в расчет даже бездушным нашим глухарям и павлинам (народ полюбил). Грозного мало любили, опять некая странность Истории, к тому же сам автор новейшего путешествия по загробному миру представляется любителем празднеств и пиров (что Коринф), а его мистический профиль в башне из слоновой кости повыше верхотур вавилонских посверкивает в темном огне Звезды Вифлеема. Волхвы, волхвы, речете ль правду москвичам, кто явлен им, кто надежду обещает и сам во Слове преображается, горит?

 

нам ста лет хватило

 

[SIZE=14pt]Яков ЕСЕПКИН[/SIZE]

ТУСКЛЫЕ АЛАВАСТРОВЫЕ ГРАВИРЫ

Сорок четвертый фрагмент

Аониды эфесскою тушью

Тлен путраментный жгут, суетясь,

Ах, легко их письмо, чистодушью

Всё мирволят, во склепах ютясь.

Изольем ледяные рейнвейны,

Присно ль вечерий алчет Сион,

Ангелочки теперь тускловейны,

В мглах сиреневых Аполлион.

Кровью знатны шелковые верви,

Розы смерти подвяжут шелка,

И диаменты темные черви

По устам преведут на века.

 

[SIZE=14pt]ТЕРЗАНИЕ БЕЛО-РУССКИМИ ЛОТОСАМИ[/SIZE]

* Просвещённые читательские круги России безуспешно и тщетно пытаются решить главную литературную шараду времени, найти ответ на вопрос, почему до сих пор не издана культовая книга «Космополис архаики». В Интернете – миллионная аудитория, восторженные оценки, в миру – бетонные стены кастового завистливого молчания, радостное перешёптывание современных Есепкину литераторов. По Гёте, всякая будущность груба. Клио поправляет: грубей её современность, что, собственно, и подтверждает история. Не секрет, «Космополис архаики» вот уже несколько месяцев имеет статусность настольной книги элиты, высшего интеллектуального света, отрицание этого априорного факта считается моветоном. Ещё парадокс, в эпоху свободы любого, самого убогого и безграмотного слова, книгу Есепкина обсуждают на кухнях. Что же происходит с Россией, нашим гражданским обществом, элитной, в том числе гуманитарной средой? Можно предположить, в качестве вариации, следующее. Общество, элиты калькируют стереотипы властей, уровень художественной культуры измеряется брутальными невеждами с мастерками в цементе и бетоне. Инфантильный Мандельштам, записав своё «власть отвратительна, как руки брадобрея», оказался недурным диагностом. Внеэтические имманентные и поведенческие мотивации дают светской, придворной, финансовой элитам право на молчание.

Интернет подарил нам «Космополис архаики», архаический смертосодержащий текст перелетел по всемирному эфиру через печатные станки, распространился в мире реально поверх барьеров. География этого распространения впечатляет: европейский Запад с его культурологической чопорностью, северные государства ( нордэстетики в книге с избытком), Ближний Восток, Штаты, южнославянские республики. Где изучается славистика, там в горячем центре эстетического сияния «Космополис архаики». В принципе здесь нет ничего удивительного, книга в равной степени пространственно адаптирована, т. к. являет литературный симбиоз едва не всех известных истории искусств мировых культур. В чём позитив сегодня? В теоретической доступности самого текста. Архаичный язык великой эпической поэмы вполне мог на время отпугнуть издательских резонёров. С иной точки зрения, если конъюнктура книжного рынка не даёт кому-то возможности молниеносно издать великолепную Книгу, буквально необходимо искать первопричины подобного астенического синдрома, строго говоря, опосредованного акта культурного вандализма. С варварами проще, но, созерцая марионеток в масках фарисействующих книжников, хочется по крайней мере отвернуться, пусть уж фарисействуют на корпоративных маскерадах. Безусловно одно: космополитический книжный мир ожидал «Космополис архаики» десятилетия, книгочейская элита задыхалась вне торжественной наркотической аурности истинного Слова. Теперь, слава Б-гу, пьянящая и цветущая, ароматическая и нектарная художественность возникла, да, «Космополис архаики» труднодоступен, его сложно отыскать, обрести, но он есть, посему книжники бессильны.

Самое величие, царственное величие восстаёт с золотообрезных страниц, «Космополис архаики» весь в архивной пыли, в золотой пыльце вечности, хотя он и написан современником. Вот ещё подтверждение: гениальность – вневременная категория. Высшие силы вечно играют с нами, когда гения не растерзает безумная толпа, он, при определённом стечении обстоятельств, может сотворить эстетический шедевр, который спасёт десятки и сотни поколений, их авангард, утративший иллюзии и уносимый с палой листвой. Правда, тёмная человеческая суть, довлеющая над толпой адоносность, страсть к уничтожению Духоводителя, путь миссионеру преграждает априори, буквально ложась чёрными костьми пред героем (такое случается неотвратимо в сотне эпизодов из ста, лишь провидение, чудо выносит на гребне исторического девятого вала некоего Героя и мы его узнаём). Что делать! Именно поэтому расхожим трюизмом сделалось утверждение: лучшая литература не написана. Как не создано и лучшее в искусстве вообще – этого просто не позволили, используя для низменного действия плебс, толпу, бездумное стадо. То, что Есепкин успел сочинить, потрясает и поражает воображение, смертоносные иглы, миллионы их должны были в сердце его лететь, вонзаться, поражать Творца ( он знал, куда устремился, см. «Только мы открывали уста, налетали смертливые осы…»). И где, Смерть, твоё жало? Книга – вот она, кто к ней приблизится, того «прожжёт очей живых огнеупор». Удивительно, как до сих пор ни один из «денежных мешков» не уловил запах золота, ведь «Космополис архаики» для ловких белокурых неокнижников – гигантский алмаз, платиновые корона и венец. Мильон терзаний присно готовят новому певцу скареды панславянского Аида, терновое венечие, а он, спасая учеников, вкусивших аромат жалящей Смерти, стоически и по-дионисийски терзает их лотосами, спрятанными внутри терпких нектарных страниц. Дионисии хотя бы дают забвение, обещают покой и волю.

 

[SIZE=14pt]ДО И ПОСЛЕ БРОДСКОГО[/SIZE]

*В Нью-Йорке за столиками "Русского самовара" вспоминали Бродского, в Москве с равнодушием забывали благословленного им Есепкина

Смотрящий из Ада видит ли Рай? Эдем видит, но не сохраняет своих бледных отроков. Тема добра и зла обрела в русской литературе вариационную полифоничность, как и в искусстве в целом. На общую мультисегментную картину пали отблески иерусалимских сновидений, библейский метафорический трафарет обусловил тематику и типажность образов. Историки искусств явно не ожидали здесь каких-то новаций. Оказалось, напрасно. «Космополис архаики» при всей его целостной значимости можно рассматривать и в качестве нового магистраторского пособия в изучении оттеночности коллизий, связанных с развитием самого предмета спора. А копия критиков ломались во множестве. Основой всегда служила западническая культурная традиция, русская философская мысль не детерминировала проблематичные узлы проблемы столь определенно, как Запад. Ницше, Шопенгауэр, Хайдеггер, Адлер, Фромм дали примеры подлинной диверсификации многозначного философского форума.

По сути Есепкин совершил революционный (в рамках литературного искусства) прорыв, его космополис с филигранной четкостью и точностью определил позиции сторон, кто же – по ту сторону Добра и Зла, кто адаптирован к земной бытийности и в состоянии трансформироваться при надобности, необходимости. В «Космополисе архаики» создается торжественный и скорбный тезаурис русской речи, архаическая минорная лексика является прелюдией, читатель входит в некую небесную обитель, странный художественный Город, где утопленные ангелы медленно плывут по черным каналам (зачем и словарь скорбящим). Уж не аллюзия ли это Петербурга с Мойкой и Фонтанкой, града, нам давшего цвет отечественной мистики? Весьма возможно. Именно лексическая аутентичность завлекает странников, решившихся на путешествие по загробному миру. Естественно, решиться немыслимо тяжело, меж тем, страхи и опасения напрасны, автор книги сам в обличье Вергилия ведет вошедших и надежды их только умножает. К чему печаль, ее умножение, когда эстетические красоты покоряют даже непосвященных, а литургика священной вечной весны создает катарсический эффект. Ад, Аид лишь в артовском зерцале, успокаивает ведущий, следуйте смело за мной. Христос сказал: вот идет хозяин этого мира, но он надо мной не властен (вольное толкование). Зато властен надо всеми и всем в жизни земной. Уж не падшие ли ангелы утопленны в Обводном? Демонический Нарбут с выбритою головой, падший ангел Серебряного века, чуть отхлебнул из кубка античности, который держали Эдип и Электра. Пили из него, точнее, пытались алкать многие, Гете и Шекспир, Кафка и Фрищ. Есепкину, видимо, тот же сосуд подносили, без оглядки на внешнюю формальную русскость.

Автор «Космополиса архаики» утяжелил и западную традицию, он впервые в русском художественном времени развил, определил, детерминировал Тему и поставил точку в истории векового экзистенциального подвижничества литературных поколений. Именно для такого рода граненого вербального приговора понадобилась архаика в лексическом царственном декоре готической саги. Зло есть все и оно во всем. Фауст тщетно страдал, как и юный Вертер, их равно бы нашли. Колпачники, адники так и снуют в архаических полисах, их бледнозеленые хламиды и желтые колпаки видны за мили и вёрсты, им подвластны все Мраморные и Мёртвые моря, все Тосканы и Медины. Азазели избирают жертву по голубой крови и царственной стати, иные пойдут следом. И любят они прелестное время мирового цветения, замковую идилличность. Бессилие пред всемирным Злом характеризует и объединяет хор и героя, толпу и поводыря, но знающий по крайней мере имеет выбор: умереть или погибнуть, чтобы в Эдеме ангелы о нем хотя поплакали. Истинно, кто воспомнит о вечной душе – невежда из легионов пирующих, себя выдавший невежда.

Игорь СЛАВИНСКИЙ

Убедительная просьба: прекратите размещать в тематических разделах форума объявления о поиске спонсора. Подобные объявления разрешены только в разделе "Доска объявлений". За следующее нарушение будет бан.

 

О каком Бродском идёт речь?

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]



КАМЕИ И ПОМЕРАНЦЫ

Помимо снега, врезанного в рунь,

Помимо вод небесного прилива

Ничто здесь не сохранно, вновь июнь

Поманит вечность роскошью порыва.

Весна, весна, легко тебе гореть

Над куполами, в мороке простора,

Сердец еще нетронутую треть

Клеймить сусальным золотом собора.

Иные в небесах мечты парят,

Другая юность в нети улетает,

Висячие сады пускай дарят

Листы ей, кои Цинтия читает.

А мы пойдем по темным царствиям

Скитаться, по истерзанным равнинам,

Юродно бить поклоны остриям

Крестов и звезд, опущенных раввинам.

Как в жертвенники Пирра, в тьмы корвет,

Вонзятся в купол славы снеговеи,

И новых поколений палый цвет

Окрасит кровью вербные аллеи.

Пойдем, нас в этом сумрачном лесу,

Какой теперь зовется Циминийским,

Ждут фурии чурные, донесу

К читателю, ристалищем боснийским,

Скандалом в государственных кругах,

Затмивших круги дантовского ада

Иль сменой фаворитов на бегах

У Фрэнсиса, а то (веков награда)

Известием из Рима о суде

Над орденом невольных тамплиеров,

Точней, об оправданьи их, нигде

Святее нет суда для землемеров

И каменщиков тайных, славы лож

Масонских не ронявших без причины,

Чем в славном Ватикане, надо все ж

Сужденье прояснить, зане личины

Иные и известных помрачней

Терзают без того воображенье

Читательское, треба наших дней

Порой такое голоса луженье,

Уныло вопиющего в нощи

Пустой и беспросветной заявляет,

Картин (их в каталогах не ищи)

Мистических такое выделяет

Порой средоточенье, что ей-ей,

Уместней разобраться в апокрифах

Времен средневековых иль полей

Элизиумных, рдеющих о грифах,

Слетающихся тучах воронья,

Посланников аидовского царства

И вестников его, еще жнивья,

Винцентом печатленного, дикарства

Засеявших, итак, скорей туда,

Читатель дорогой, где нас черемы

Извечно ждали, где с огнем следа

Не сыщешь человеческого, темы

Рассказа не меняя, устремим

Свои благие тени, а собранье

Прекраснейшее буде утомим,

Тотчас замолкнем, скопище баранье,

Увы, предолго зреть нам довелось,

Пергаменты козлиные и рожи

С рогами извитыми (извилось

В них вервие само, которым ложи

Патиновые с ангельских времен

Опутывали слабых или сильных

Мирвольным духом, их синедрион

Достойно в описаниях сервильных

Оценивал), те роги и самих

Носителей отличий адоемных

Сейчас еще я вижу, теми их

Числом нельзя уменьшить, из проемных

Глядят себе отверстий, а двери

Захлопнуть не могу я, чрез сокрытья,

Чрез стены лезть начнутся и, смотри,

Пролезут мраморные перекрытья,

Пускай уж лучше рядом усидят,

Их жаловать не нужно, а восковье

Сих масок зримо, пьют ли и ядят,

Морочное сиих средневековье

Мы сами проходили, днесь призрак

За призраком эпохи синодальной

Глядит и наблюдает, рыбий зрак

Из Таврии какой-нибудь миндальной

Мерцал и мне, а ныне средь иных

Собраний забывая гримы эти,

Грозящие ристалищ неземных

Ложию оскорбить святые нети,

Я истинно ликую, пусть оне,

Адские переидя середины,

Калятся на божественном огне,

В червице мелованные блядины

Теряют перманенты, восковой

Маскир свой чуроносный расточают,

Оскал доселе беломеловой

Сочернивая, внове изучают

Рифмованного слова благодать,

Дивятся, елико сие возможно

В сиреневых архивах пропадать,

Удваивать и множить осторожно

Искусственный путрамент, картотек

Гофрированных кукол восхищенью

Честному наущать, библиотек

Избранниц к достохвальному ученью

Вести и подвигать, и зреть еще,

Как в томы эти Герберт Аврилакский

Глядит с архивниц, паки горячо

Сирени выдыхает, огонь флаккский

Приветствует и пламена других

Пылающих одесно духочеев,

Уверенней парфюмов дорогих

Аромат источающих, ручеев

Сиих благоуханную сурьму

Пиет, не напиется вместе с нами,

Всесладостно и горькому уму

Бывает наслажденье теми снами,

Какие навеваются всегда

Безумцами высокими, именных

Их теней роковая череда,

Смотри, из областей благословенных

Движится и течет, вижди и ты,

Читатель милый, эти облемовки

Чудесные, бежавшие тщеты,

Горящие о Слове, черемовки

Тщетно алкают виждений таких

Ссеребренными жалами достигнуть,

Нет лессиров хотя диавольских

Теперь, чтоб выше лядвий им напрыгнуть,

В былом очнуться, снова затеплить

Слезою мракобесные свечницы,

Начать гнилочерновие белить

Души бесовской, через оконницы

Стремиться в духодарческий притвор,

Лукавое хоть Данта описанье

Грешников и чудовиц, мерзкий ор

С правдивостию схожий, нависанье

Черемных теней в сребре, на гвоздях

Точащихся превешенных, горящих

Юродно тлеться будет, о блядях

Пока довольно, впрочем, настоящих

И стоящих литургий красных свеч

Давай претлеем, друг и брат, патины,

Китановый оставим аду меч,

А с Дантом за родные палестины

Идя иль с духоборником другим,

Давай уже разборчивее будем

В подборе вечных спутников, нагим

И мертвым, аще только не забудем

Скитания надмирные свои,

Мученья без участности и крова,

Медовые отдарим кути,

Пылания зиждительного Слова,

Нагим и мертвым, проклятым гурмой

Увечной и неправой, порицанью

Отверженным, по скрытой винтовой

Лестнице, не доступной сомерцанью,

Опущенным в подвалы и засим

Каким-то ядоморным и дешевым

Отравленным вином, неугасим

Творительства огонь, героям новым

Даруются пылание и честь,

И требнический дух миссионерства,

Нельзя их также времени учесть,

Хоть черемные эти изуверства

Продлятся, вспомнил снова их, но мне,

Я верю, извинит читатель это,

Мы, право, забываем о зерне,

Путем идти каким, пока воздето

Над нами знамя славное камен,

А те, смотри, уж Майгеля-барона,

Червонка их возьми, к себе взамен

Эркюля тщат, горись, эпоха она,

Безумствия черемниц в серебре,

Желтушек празднословных ли невинный

Угар преизливай, в осенебре

Палатном расточительствуй зловинный

Сим близкий аромат, свечей витых,

Кровавою тесьмой, резной каемкой,

Сведенной по извивам золотых

Их маковок вдоль черственности ломкой

Краев узорных с крыльями синиц,

С тенями, подобающими замков

Барочных украшеньям, чаровниц

Пленявших картотечных, тех обрамков

Картин дорогоценных мы равно

Во аде не уроним и не бросим,

Цимнийский сумрак червится давно,

Его и свечным течивом оросим.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

БАРОЧНЫЕ ОПЕРЫ ПО ЧЕТВЕРГАМ

Семьдесят первый фрагмент

Взвиваясь над назойливой толпой,

Стандарт сбывает крашенный Меркурий,

И дракул заражают красотой

Фигуры пустотелых дев и фурий.

Заверченные в глянец до плечей,

Сиреневою матовой прокладкой

Обжатые, глядят, и нет прочней

Уз ситцев кружевных изнанки гладкой.

В зерцалах бельеносных тьмы скелет

От пола источается, лелея

Гофриры лядвий меловых, паркет

Скользит крахмально с пудрами келея.

Венеция – обманутых юдоль,

А мы зане храним ее зерцала,

Чтоб вечная танцующая моль

Над арфой эолийскою порхала.

Фламандских гобеленов, севрских ваз,

Реликвий в антикварных анфиладах

Порой дороже тусклый проблеск глаз

Иконниц в бледногребневых окладах.

Проспект краснофигурный под орлом

Двуглавым днесь мерцает бронзой русской,

Но каждый терракотовый разлом

Горит надгробной желтию этрусской.

И зрит кроваворотый каннибал,

Коробкой со скелетами играя,

Кто в чресла ювенильные ввергал

Огнь мертвенный, кого ждет смерть вторая.

Горацио, а нас ли вечность ждет,

Благие ли трилистия лелеет,

Идущий до Венеции дойдет,

Господь когда о нем не сожалеет.

Сколь нынешние ветрены умы,

Легки и устремления обслужных,

Кансоны ль им во пурпуре тесьмы

Всем дарствовать для симболов ненужных.

Ненужный факультет сиих вещей,

Забвения торическая лавка,

Беспечно соцветай от мелочей

До ярких драгоценностей прилавка.

На стулия теперь, венчая мисс,

Как матовые лампочки в патроны,

Жизнь садит бледнорозовых Кларисс,

Чтоб тлелись золотые их капроны.

Я с юности любил сии места,

Альбомные ристалища, блокноты

Порфировые, чем не красота

Внимать их замелованные ноты,

Мелодии неясной слышать речь,

Взнесенную ко ангелам и тайно

Звучащую, теперь еще сберечь

Пытаюсь то звучанье, а случайно

Взор девичий в зерцале уловив,

У вечности беру на время фору

И слушаю пеяния олив

Темнистых, арамейскому фавору

Знакомых, не подверженных тщете

Мелькающих столетий, шум и ярость

Какие внял Уильям, во Христе

Несть разницы великой, будет старость

Друг к другу близить нищих и царей,

Узнает любопытный, а оливы

Шумят, шумят, се рок мой, словарей

Теперь еще взираю переливы

Оливковые, красные, в желти

Кремовой, изумрудные, любые,

Дарят оне полеты и лети

Со мною, бледный юноша, рябые

Оставим лики Родины, пускай

Вождей своих намеренно хоронят

Прислужники, иных высот алкай,

Сколь мгла кругом, порфиры не уронят

Помазанники Божие, словам

Я отдал и горенье, и услады,

Точащимся узорным кружевам

Нужны свое Орфеи, эти сады,

В каких пылает Слово, от земных

Премного отличаются, химеры,

Болящие главами, в желтяных

И пурпурных убраниях размеры

Здесь краденные точат и кричат,

А крики бесноватости отличья

Являют очевидность, огорчат

Сим книжника пеющего, величья

Искавшего по юности, певца

Текущей современности благого,

Но веры не убавят и венца

Алмазного не снимут дорогого

С виновной головы, зачем хламид

Потешных зреть убогость, ведьмы туне

Труждаться не желают, аонид

Преследуют безбожно, о июне

Нисановый свергают аромат,

Курят свое сигары чуровые,

Хоть эллин им представься, хоть сармат,

Сведут персты костлявые на вые

И жертвы не упустят, сады те

Богаче и премного, для потехи

Я ведем вспомнил чурных, нищете

Душевной их пределов нет, огрехи

Общенья с ними, жалости всегда

Печальные плоды, но сад фаворный

Сверкает и пылается, туда

Стремит меня и огонь чудотворный,

И пламень благодатный храмовой,

Десниц не обжигающий гореньем,

О творчестве не ведает живой,

А мертвый благодатным виждит зреньем

Картин реальность, их соединив,

Двух знаний став носителем, избранник

Словесности высокой, может нив

Узнать сиих пределы, Божий странник

Одно смиренен в поприщах земных,

Но избранным даются речь и звуки,

Те сады ныне призрачней иных

Их брать сейчас каменам на поруки

Черед настал, а где певцов ловить

Небесных, все ринулись в фарисейство,

Черем хламидных суе удивить

И смертью, так скажи им, лицедейство

Не может дать вершинности, к чему

Пред теми одержимыми стараться

Бессмертие воспеть, зачем письму

Одесному желтицей убираться,

Ловушка на ловушке вкруг, игры

Своей нечистых среды не оставят,

Не там горели морные костры

Замковой инквизиции, лукавят

Историки и фурии наук

Астральных, теневые звездочеты,

Нет благостнее музовских порук,

Но с вечностью нельзя вести расчеты,

Елико астрология сама

Грешит реалистичностью научной,

Уроки нам бубонная чума

Дает и преподносит, небозвучной

Симфонии услышать не дано

Помазанным и вертерам искусства,

Пиют червленозвездное вино,

Хмельностью усмиряют злые чувства,

Какой теперь алгеброю, скажи,

Поверить эту логику, гармоний

Сакрально истечение, а лжи

Довольно, чтоб в торжественность симфоний

Внести совсем иной императив,

Навеянный бесовскою армадой

Терзать небесной требою мотив,

Созвучный только с адскою руладой,

Но слово поздно мертвое лечить,

Сады мое лишь памятью сохранны,

Зеленей их черемным расточить

Нельзя опять, горят благоуханны,

Сверкают шаты ясные, в тени

Охладной музы стайками виются,

Фривольно им и весело, взгляни,

Горацио, навечно расстаются

С иллюзиями здесь пииты, зря

Писать лукавым пленникам пифийским

Дадут ли аониды, говоря

Понятным языком, дионисийским

Колодницам возможно уповать

На хмелевое присно исплетенье,

Воспитанников пажеских срывать

Плоды подвигнув гнилостные, чтенье

Их грустное приветствовать иль петь

Нощные дифирамбы малым ворам,

Настанет время царить и успеть,

Созреет юность к мертвым уговорам,

Венечье злоалмазное тогда

Борей дыханьем сумрачным развеет,

Веди иных запудренных сюда,

Коль жизненное древо розовеет

И мирра вьется, мускус и сандал

Еще благоухают, плодоносят

Смоковницы, когда не соглядал

Диавол юных жизней, не выносят

Черемные цветенья и страстей

Возвышенных, провизоры адские

Уже готовят яды, но гостей

Томят не белладонны колдовские,

Желают неги выспренней певцы,

Тезаурисы червные листают,

Гекзаметры берут за образцы

Гравирного письма, зело читают

Овидия со Флакком, Еврипид

И старый добрый Плавт воображенье

Терзают их, сиреневый аспид,

Всежалящий оводник, искаженье

Природное милей им, нежли те

Вершители судеб вековых, ловки

В письме они бывают, но тщете

Послушные такие гравировки,

Чуть слово молвят, сразу помянут

Рабле, точней сказать, Анакреона

Иль рыцаря Мольера, преминут

Оне ль явить начитанность, барона

Цыганского иль Майгеля с грудным

Отверстием ославят, а зоилы

Свое труды чумовые свечным

Патрициям воздарят, аще милы

Деяния никчемные, письма

Чужого мы финифть не потревожим,

Успенное б серебро до ума

Успеть нам довести, быстрей итожим

Речение, а камерность сего

Творенья, именуемого садом

Трилистий говорящих, ничего

Не просит у бессмертия, фасадом

Звучащим и играющим теней

Порфирами сокрыт эдемских аур

Божественный альковник, от огней

Мелованных горит белей тезаур,

Накал его сродни лишь пламенам,

Еще известным Данту, облетают

Сирени и гортензии, ко снам

Клонит царевен бледных князь, считают

Своим его шатер домовики,

Убожества кургузые и эльфы

Прелестные, когорты и полки

Ямбические следуют за Дельфы,

Клошмерль иль Трира затени, иль мглы

Туманные Норфолка, единятся

В порывах благотворных, тяжелы

Для младости виденья, но тризнятся

Оне в саду немолчном, свечевых

Узилищ вечных татей равнодушно

Встречает зелень, желть ли, о живых

Роятся здесь мертвые, мне послушно

Когда-то было таинство речей,

Их серебром я нощному бессмертью

Во здравие записывал, свечей

Теперь огарки тлятся, круговертью

Лихой муарный пурпур унесло

Давно, лишь панны белые вздыхают

И теней ждут, взирая тяжело

На сребро, и в червнице полыхают.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

ТРИЛИСТНИК ЧАЯНИЯ

І

Аз, Господе, реку со черных домовин,

Гробов нощных, иным достались благокрасны,

Эти агнцы не ждут-заждались окарин,

Им и трубы Твое, и псалмы немогласны.

Все склоняется тать над испрахшей сумой,

Иль неможно доднесь и любови низринуть

Бледных перстов жалких, в юродие немой

Удушавших царей, сребро юдам откинуть.

Были перси белы у безмужних невест,

А теперь и уста до костей пробелели,

Оглянися, Отец, нету ныне окрест

Ни живых, ни мертвых, посвященных во Лели.

Ах, над нами зажгли юровую Звезду,

Пусть лучом воспронзит некупельные лета,

Их ложесен и усн опознай череду,

Нищих татей, оне удостойны извета.

Те ж к Тебе, Господь свят, пировати пришли

Бойны чада, отвек изалкавшие жажды,

Ангелы Твои что копия занесли --

Не убить, не убить преугодников дважды.

II

Как свилися вольно змеи в райских цветках,

Прежде в царствии грез немятежно блажили,

Только ныне молчим, пряча персть в рушниках,

Правда, святый Господь, а ведь мы и не жили.

Богородицы лик украсили Звездой,

Сон-цветочки вия по сребристом окладе,

Нету ангелов здесь и поят нас водой,

Ах, из мертвых криниц занесли ее, чаде.

Иисус почернел и не имет венец,

И Его голова преклоняется нице,

Узреть что восхотел двоеперстный Отец,

Мало ль крови течет в неборозной кринице.

Смертоприсный венок мы Христосу плели,

Исплели изо слез, тяжко траченых кровью,

А и боле ничем не посмели-могли

Притолити в миру жажду бойных любовью.

В каждой розе сидит гробовая змея,

И не видим уже мы ни Бога, ни Сына,

То ли алчут оне, то ли мука сия

Должна гробно зиять до святого почина.

III

Это иноки днесь подошли ко столам,

Страстотерпцы одне и невинники сиры,

Их неможно забыть копьевым ангелам,

Коль не пьют мертвых вин -- отдавайте им лиры.

Не боятся огня восковые шары,

А на перстах у нас кровь и слезы срамные,

Велико Рождество ан для всех мишуры

Не хватает Христос, где ягняты гробные.

Геть днепровской волной в черной пене дышать,

Кровь худу изливать на местечек сувои,

Розы-девки, равно станут вас воскрешать,

Так скидайте рядны пред всетаинством хвои.

Тех ли ждали в чаду, мы, Господе, пришли,

Залетели птушцы в обветшалые сени,

Али тонкий нам знак до Звезды подали,

Во трапезной же мы преклонили колени.

Ничего не узрим на вечере Твоей,

Пусть сочельник лиет в мессы нощные снеги,

Мы до маковки все унизаны лишь ей,

Искрим -- белы птенцы в огне Божией неги.

 

Приблизительный перевод- раздевайтесь под елкой?( насчет девок вроде понятно)

 

[SIZE=14pt]ИЗ АИДА С ЛЮБОВЬЮ ИЛИ ТРАУРНОЕ СОЛНЦЕ РУССКОЙ ПОЭЗИИ[/SIZE]

«Станут ангелы смерти полоть

Белый снег наших тяжких полотен»

«Жить не выйдет, пойдем умирать»

«Космополис архаики», 1.2. Пурпур,

3.1.Царствия

Сегодня можно и должно говорить о возвращённом величии русской литературы. «Космополис архаики» писался большей частью в советское время. Когда Иосиф Бродский получал Нобелевскую премию, в элитарной андеграундной среде становились легендой «Готика в подземке» и «Классика». После них Яков Есепкин прошёл путь, который сделал легендой его самого. Он обнародовал несколько удивительных сборников («Перстень», «Марс», «Лорелея и Антиох»), все они предшествовали новой художественной эмблеме «русского века» -- «Космополису архаики». Сейчас широкая читательская аудитория получила возможность ознакомиться с сочинением. Получается, «Космополис архаики» писался и во время запоздалого возвращения в Россию Александра Солженицына. Солженицын вернулся, но вернулся поздно. Другая страна, не подлежащая обустройству в представлении вермонтского затворника, встретила его прохладно. Эту губительную прохладу, духовный и душевный холод Есепкин ощущал всегда. Арс. Тарковский и Ю. Кузнецов восторгались первой самиздатовской книгой «юноши бледного», писательский официоз изначально воздвиг перед вызывавшим восторги «новым Пушкиным» бетонную стену молчания. Возможно, удушающая советская аура неким образом повлияла на характер творчества писателя-мистика. Его текстовые наборы рассыпали уже в готовых журнальных вариантах, его имя с юных лет было табуировано.

Писательская элита продолжала восторгаться, Есепкин исчез, вначале на год-два, затем на десяток лет, в конце концов -- окончательно. В 2009-ом литсекретарь Л. Осипов заявил о прекращении автором «Космополиса архаики» литературной работы.

У нас была великая эпоха? Открытый вопрос. У России был великий художник – вот данность. Не может не поражать зеркальность «Космополиса архаики». Отмеченный серебряной фатумной печатью Олеша увидел ее в пушкинской строке «Европы баловень,Орфей» и поразился. Гармония и симметрия, бывает, сопутствуют великим стилистам, повсюду с ними. Бывает и по-другому. Есепкин встроил в свою книгу десятки тысяч зеркал, друг от друга отличных, в результате ее пространство образовало Вселенную, расширилось вначале и продолжает расширяться. «Космополис архаики» подтверждает верность физических законов, их реальность в реальности отраженной, само время после художественного, эстетического умерщвления бесконечно воскрешается в отражениях. И это лучшее мировое время, время эпохальных событий, время историческое, иные хроносы «Космополис архаики» отторгает. Но внутренняя вербальная зеркальность – лишь составляющая фокусного эффекта, помимо нее в ряде текстов (примерно в трехстах-четырехстах) каждая строка содержит ритмическую зеркальную симметричность, т.е. в строго заданном, одном и том же постоянном слоговом соединении автор встраивает беззвучную цезуру. Геометрическое беззвучие создает гармонию. То, что Есепкину удалось сотворить с русским поэтическим глаголом, будет изучаться и изучаться. Он поднялся на Эверест, оценил увиденное, разочаровавшись в предшественниках, изобрёл свой мовизм и завершил архаическое письмо на воистину недосягаемой высоте. Именно высота, космическая бездыханность дали Есепкину силу атланта и он смог сойти в бесчисленные подвалы мироздания, здесь разгадывались тайны и мистерии, рождались едва не математические гипотезы, утяжелялась алмазная речь. Вверху зиял бетон, зияющие высоты Союза для Якова Есепкина обернулись бетонными сводами. Его не выпускали из подпольных склепений, гениальный художник буквально сконструировал Вселенную в склепе. Такое нельзя повторить, разгадать. Неясно, каким «новый Пушкин» мог бы стать, он явился, как траурное солнце. Светило слепит, даже мрачный свет ослепляет. «Космополис архаики» столь же бездонен, сколь совершенен и тяжёл для чтения. Одновременно книга невероятно афористична, в ней нет лишнего слова, запятой, её «тяжёлая прозрачность» уже в наше время походит на абсолютный поэтический канон. А что далее? Ответив на вынужденное изгнание любовью, Есепкин вошёл в когорту творящих героев. Развенчав миф о двуединой природе творца, он так и остался по эту сторону Добра и Зла.

Делия МОЛЧАНОВА

 

[SIZE=14pt] БАЛ. ПОРТРЕТ PRO MEMORY[/SIZE]

«Дале немость, Господь, остаемся молчать»

«Космополис архаики», 3.2. Псалмы

* На фоне всплеска сиюминутных эмоций по поводу именования очередных лауреатов национальной литературной премии «Большая книга» культовая неоантичная трагедия «Космополис архаики» выглядит эфемерным фолиантом из Императорской библиотеки Древнего Рима. Упадничество низвергает высоты, новорусский местечковый декаданс пытается примерить классические порфиры.

Эзотерическая культовость «Космополиса архаики» мигом определила форму, формальную семантику поля критической восторженности. Интернет-сюрприз всех застал врасплох, многие и сейчас в оторопи. Совершенство формы, вероятно, временно затмило сенсационность смысловой несущей конструкции. Действительно, добиться художественного совершенства литературного произведения удавалось немногим, однако более фатумным представляется код письма Есепкина, точнее -- коды. Уже говорят: он есть литературный Мессия, воскресение (воскрешение) и жизнь. Воскресение, поскольку автор «Архаики» вводит бесчисленные толпы в вечное изящество, празднество, балы Агамемнона, Цезаря и Сколы, Ксеркса, Диора и Сатаны вкупе меркнут в сравнении с есепкинским, его бал вневременен и венчает мировые застолья, суть пиры. Откуда начинается шествие? Это вопрос. Мистик сакрален, он едва не впервые соединил реальный мир и кафедру, церковь, мистичность и литургику. Есепкин, словно играя, дразня Историю и не замечая современных эстетствующих, но невооружённых знанием, даром литнеофитов, заключает в своём «Космополисе архаики» множество поистине феноменальных тез, причём их парадоксальность мнимая, они точны алгебраически. Вот откровение. Мир сейчас и ретроспективно не един, хотя мучительный человеческий крестовый поход завершился вроде как тождествованием конфессионального священного полифонизма, единобожие утверждено, торжествует некая панцерковная симметрия, надконфессиональность, Есепкин мимоходом сеет в умах иное сомненье (его идеи столь просты, сколь простой должно быть явленной историческим массам гениальности, вселенской идеологемной аутентичности), мир – иллюзия, игра разума, его реальность и единство невозможны хотя бы на атомном, прамолекулярном уровне. Писатель словно соединяет, фигурально говоря, отчаяние Паскаля с беспечностью Кальдерона и речёт: реальный мир возможен в ином поле Земли, в ином круге творительства, сущая пейзажность иллюзорна, т. к. неверна. Фокус не тот, угол зрения. Если мы смотрим не с определённой верной точки на объект, духовный, метафизический или физический, он искажается, в итоге он иллюзия, фокус. Сам Есепкин иллюзионистом, пусть и великим, быть не хочет, их на Земле в достатке, поэтому автор «Космополиса архаики» прелагает обман, вековую манерность творцов истории человечества, с высокой степенью допустимости возводя новую громадную ловушку, в которой ловцы человеков ученические поколения не обманывают, а просто спасают ибо по-другому нельзя.

По Есепкину, космос (отсюда космополис) средоточен в земном сфероиде, он безмерен, исторические же духовные обретения во многом ложны, истинно знающим речь не давали. Такое нельзя именно здесь, сейчас, ныне и присно. Большею частью обманывались и обманывали не готовые к учительству, открытию, патриции и униженные средой, меньшею – иные. Сии иные в «Космополисе архаики» спектрально препарированы, Есепкину это совершить было несложно, он создал новейшую литературную Вселенную и прочёл энциклику по поводу, обе системны, стройны. Кстати, в скобках стоит заметить, что подвиг автора «Архаики», быть может, даже не в создании демиургального эстетического космоса, а в молчании до и после, мастер, в совершенстве владеющий словом, добровольно певца внутри ограничил, отделил от речи, отсюда минимализм, затворничество, пророческая поэма включает, условно, разумеется, докосмополисные «Пир Алекто», «Перстень», «Классику» и т. д. В одном из ранних интервью Есепкин признался, что вынуждал себя молчать, не писать (написанного хватит) и принуждение к молчанию оказалось самым тяжёлым трудом. Кто же иные? Банально – враги человеческие, когда само человечество загадка («человеческое, слишком человеческое», «широк человек, я бы сузил» -- Ницше, Достоевский), враги определённы, они видны, по крайней мере Творителю. Многим речь не давали и не дали, Есепкин как-то преследователей, пусть на время, обманул и рёк. Яви Интернет один лишь «Космополис архаики», он уже святыня, Иерусалим и Мекка, в вечности оправдан. Кажется, буде спросить у Есепкина формулу отличной от человеческой крови, генома «колпачников» (аллегория автора), он её предоставит. И ранее многократно свидетельствовалось, человечество разделено, тише – идёт эксперимент, Есепкин определил всю глобалистику проблемы, детерминировал частности. То, что не дано свершить человеку, с лёгкостью совершает иной, адник-голем, чучело из преисподней. Вспомним, всегда, начиная от мифов, в стереотипном сознании существовали ад и рай, художник просто перенёс в реальность мифический стереотип, одновременно учеников обнадёживая: если ад здесь, нового не бойтесь, его не будет для оглашенных, войти в их круг – вот в чём бытийная героика, однако и слабым долженствует рассчитывать на помилование, благо, за ними, за каждым следят, латентный эксперимент математичен. Детализировав разномерность сущего миростояния, странник пошёл дальше. Хождения принесли инакие золотые плоды, повторим, удивительных гипотез в книге множество. Вспомянутая выше мотивирует развитие постконфессионального духостроительства, т. к. объясняет необъяснимое ( в частности, зачем Иуде целовать узнаваемого Христа, апостолу отрекаться, как, предавая, жить и жизнью наслаждаться, сколь весело убийце мучение жертвы, грядущее празднество). Филигранные приговоры Есепкина никак не отменяют главного действа «Архаики», того самого празднества, бала, пирования. Соединяя в нём всех и вся, мучеников и мучителей, распорядитель-невидимка исполняет роковое назначение, ему открыта и явлена тайная суть миссионерства, только страдание даёт полноту знания, поэтому знающий, посвящённый обречён вести на бал, даже если устроители его неизвестны.

Зиновий СВЕЧНИКОВ

 

ИЗВИНИТЕ ЧИТАТЬ ЛЕНЬ

 

[SIZE=14pt]ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ШУМАНА?[/SIZE]

Ремарка лирическая. Российская интеллектуальная элита, её отдельные персоналии, имеющие доступ к власти и благам, демонстрируют свою жалкость и немощность, астению, обусловленную завистью, тяжёлую нравственную деградацию, изданы все – Прилепин и Воденников, Ксюша Собчак и непременно дакающий чрез слово Шендерович, безграмотные барды и обморочные текстовики, Рубина с Арбениной и Губерман с Розенбаумом, Робски и репортёр Дима Быков, издано всё, кроме великой книги, книги, написанной по-русски.

Брамс типологизировался с любовью у ранней Фр. Саган, Шуман – один из призраков «Космополиса архаики», Есепкин то и дело включает полное освещение и его музодарный готический замок становится подлинным элизиумом теней. Иногда Шумана усаживают рядом с художественными антагонистами, порою с восторженными почитателями (вроде Раневской), впрочем всё всегда оканчивается на скорбной и торжественной лакримозной ноте. Есепкинский космополис не полагает конфликта, тем более, автор сумрачной мистерии под тяжёлой осенней Звездой желает видеть лишь милые силуэты. Именины сердца (Гамсуну и иным) здесь не в состоянии испортить даже некрылые тьмы адских легионов, они только символизируют Смерть, постоянно напоминают о бессилии искусства и вероятной забвенности всех некогда цветущих золотых ветвей, напоминают об Антихристе, весьма опрометчиво и неосторожно воспетом Западом, возлелеянном в России. Русский литературный авангард минимум два века пытался, в условном толковании, договориться с вечным воинством, любые попытки подобного рода завершались фатально. Пожалуй, Есепкин впервые выстроил классическую, либо к совершенной близкую поведенческую схему, его классицизм тривиален и одновременно безукоризнен.

Никак не разрушая библейский категорический императив, автор «Космополиса архаики» (исполать Вавилону) наводняет полисные пространства нежитью, но, вчитайтесь в текст, она автономна и существует в параллельном вакууме. Более чистого, белоснежного, воцерковлённого письма в русской литературе не стоит и пытаться искать, а ведь книга Есепкина действительно синонимична (внешне, по виртуозно устроенному фасадному экстерьеру) тринадцатому Евангелию. Мир получил и принял «Тринадцатую сказку», однако сравните с поп-бестселлером интернетовский сенсационный фолиант: разный художественный вес, «Космополис архаики» вечен ибо правдив, «Тринадцатая сказка» изящна и насквозь искусственна. К чему сравнивать? Чтобы лишний раз уличить издателей, манкирующих вечным, да зачем? Аналог их меркантильности есть дурной вкус толпы. Сейчас, между прочим, критики спорят, какой культуре принадлежит Есепкин, кто в итоге пожнёт глянцевое золото, думаю, этническое в данном случае следует закрыть интернациональным, смертоносная игла внутри, внешний блеск саги для города и мира, недаром в «Еврейском реквиеме» фигурирует и фигурничает Гуно (Фауст forever). «Космополис архаики» прамузыкален, музыкален классически, безальтернативно, поэтому чтение его будит ассоциативные фантазии, меломаны поймут, от «Мелоса» до «Псалмов» на тысячестраничном пути то и дело возникают культовые сонмы и фантомы: Шуман с Григом, Сольвейг с Годивой (позор также оркеструется), Вермеер и грузный Гойя в объятиях своих чудищ, etc. внимают «кримозность» «Плача Еремии» и бессмертного зонга «Она», «Голубого октября», «Dead Gothic Sea», «Яда и мрамора», фоном звучит «Эпитафия», а «King Crimson» двоится в ханаанском тумане рядом с отпевшими «Осень навсегда».

Чеслав ТОМАШЕВСКИЙ

 

[SIZE=14pt]Яков ЕСЕПКИН[/SIZE]

СКОРБИ

Шестьдесят шестой фрагмент

Сад не вспомнит шагов опоенных,

Виноградов горьки остия,

Если пить – из амфор червопенных,

Восьмисвечья в серебре тая.

Мглы сие и хрусталь преложатся,

Белый чай нам заварит Колон,

Тут ли фавны слепые кружатся

И куррару лиет Аполлон.

Будем пестовать гроздия гнева,

Нетлеенные кисти с хламид

Обрывать и тлести, Женевьева,

Сумрак жёлтый древней пирамид.

Наши ль статуи плачут наивно,

Чу, в музеях канцоны звучат,

Покрывало небес благодивно,

Гипс кровавый юниды влачат.

Широки арамейские сени,

Ал ещё их оплаканный тлен,

И упали бы здесь на колени

Во крови – нет у мертвых колен.

.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

СКОРБИ

Двадцать восьмой фрагмент

Онемеют Петрополей арки,

Хмель барочные стены увьет,

И потушим свечные огарки,

Ангелов ли им равный убьет.

Не успели на бал к Лорелее,

Хоть воздышим эгейской армой,

Чу, сильфиды летят по аллее

За царевнами с шейной тесьмой.

Умерли мы, а властвуют музы

И веселием свет обуян,

Шестигранник садовые узы

Женевьевам дарит и туман.

Франсуа пунш маковый алкает,

Брадобрея сквозные персты

Во альковные яства макает,

Зрите, веи, сие красоты.

Поминай иродиц в предстоящем,

Им зацветших не хватит столбов,

Сколь портальные сады обрящем

С тленом роз на пергаментах лбов.

 

[SIZE=14pt]Яков ЕСЕПКИН[/SIZE]

СКОРБИ

Восьмидесятый фрагмент

Убежим от юродиц кургузых,

Этих траурных Фрид и Милен,

Бесноватых, ещё желтоблузых,

Бьющих рвотой сиреневый тлен.

Изваяние Сольвейг мерцает,

Ныне чудное время не цвесть,

А тлееть, ангелков порицает

Смерть одна, где учителей несть.

Обращайся в кровавую пудру,

Во парчевниках жабой таись,

Венцедержцу иль розовокудру

Славы пой, прекричи и трясись.

Нас теперь ожидают ротонды,

Лишь замолкли музыки, увы,

Трясогузки и големы ронды

Внять спешат, ими брезгуют львы.

Сокрушатся лепные обсиды,

Мрамор выбьется в гофрах пустых –

Узрит нощь, как беснуются Иды

Пред тенями отроков златых.

 

[SIZE=14pt]ЯКОВ ЕСЕПКИН[/SIZE]

СКОРБИ

Сорок седьмой фрагмент

Шелк несите сугатный, червовый,

Сокрывайте холодных цариц,

В усыпальницах пламень восковый

Паче лядвий и млечных кориц.

Эти адские кущи впервые

Серафимы не могут забыть,

Розенкранц ли с удавкой о вые

Полагает принцессам не быть.

Что резвятся шафранные феи,

Хватит челяди мраморных жал,

Мрачен бальник исцветшей Психеи,

Упасен, кто аромы бежал.

Мы ль златую весну ожидали,

В сеннаарских гуляли садах,

Всем теперь бутоньерки раздали,

Витокровные свечки во льдах.

Всех нашли и гортензии в косы

Перстной смерти с виньетой вожгли,

И горят желтоядные осы

На патинах садовой бели.

 

ни понял зачем такое писать

 

как то не понятгно

 

как он сложно писал

 

На сребро, и в червнице полыхают.

гениально

 

В каждом лотос кровавый горит.

очень.очень впечатоляет

 

Советую прочесть потрясная вещь

 

Сложным слогом душу корчуют

 

Декаданс.

 

[SIZE=14pt]Яков ЕСЕПКИН[/SIZE]

ВЕЧЕРИИ С ИРОДОМ

Двадцать первый фрагмент

В сосуды алавастровые льются

Нектары всенебесной лепоты,

Пируют ли и весело смеются

Здесь чермы и незрящие кроты.

Урания алмазов не считает,

Роскошеств Антиохии иль злат,

Сих крыс еще богема сочетает

Античная с отравою палат.

И не был тронный август благодержным,

Смотри, опять на поприща его

Эринии летят и громовержным

Дарят блистаньям Коры торжество.

Горите, розоимные червницы,

Грезеток искушайте ядом, тьмы,

Притворные отбельные свечницы

Затмили нощно вишни и сурьмы.

Лишь нас у алтарей искать потщатся

Холодные невесты, а перстов

Нельзя достичь, где тени превлачатся

Теней в крови алкавших яды ртов.

 

[SIZE=14pt]УБИЕНИЕ ЕВАНГЕЛИСТА[/SIZE]

«Не реките -- лжесвяты они,

Мы еще ко убийцам явимся,

И прельем золотые огни,

И веселию их подивимся »

«Космополис архаики», 2.2. Кровь

*Алексей Баталов спокойно говорит: «Она встала знаменитой, встала звездой…» Это – о Савиной после «Дамы с собачкой» (не встала с постели, не проснулась, «встала» заменяет «стала», здесь полная прозрачность и оговорка по Фрейду). Ну не кошмар ли? Крайне уязвимая рукодельница Ахматова, все советские Ардовы, где они, малые столпы интеллигенции? Коль Баталов безграмотен в речи, какой спрос с иных? Величайший стилист Есепкин со всею своею тонкостью и аутентичностью повинен смерти. И уготован ему лишь позорный столп. Ликуй толпа, торжествуйте

маргиналы.

За время торжества советского литературного миссионерства читатель приобрел стойкий иммунитет к духовному подлинному слову. Помню, в Публичке приходилось стоять в интеллектуальной очереди за тем же Анненским, единственное издание 50-х постоянно было на руках. Пришли иные времена. Красная вечная строка из художественных раритетов нашей «прекрасной эпохи» теперь не тризнится, вот она - бери, изучай, сравнивай. Колонтитулы книжных изданий вынуждают порою читателей с советским стажем прищуриваться, как бы вопрошая: это реальность, не сон ли?

И даже в этом цветении книжных красок и полутонов я был несказанно поражен интернетовским изданием удивительной книги «Космополис архаики». Если это готика, как заявлено автором, то лучше такая готика, чем иные розовые муары, шифрующие воздушные пустоты. Друг, старинный ценитель антикварных книжных раритетов, показал мне сайт, на котором книга и размещена. Честно говоря, привык читать фолианты в стандартном печатном типаже, однако чтение «Космополиса архаики» столь захватило, что перестал как-то замечать неудобства. Что говорить, книга поразительная. Я люблю поэзию Серебряного века, а здесь она в концентрированной форме преломлена. Мандельштамовская серебристая мышь в углу шуршит, летает готическая пурпурная моль, вообще странный мир создан, странный и реальный одновременно - настолько, насколько реальным может быть литературный космополис.

Замечу, книга удивительно театральна, даже кинематографична. Мне почему-то вспоминается Бергман, хотя, я читал, автора сравнивают с Тарковским. Впрочем, эти режиссеры близки по духу, характерно - одних актеров снимали. А в «Космополисе» более всего поражают картины неземного свойства, описание фантастических реалий. Явно видны творческие реминисценции и аллюзии из Пушкина. Автор, порю внешне «порицая» Александра Сергеевича за легковесность, чувствуется, восхищается им и возводит свой готический замок на поэтическом фундаменте с пушкинским орнаментом. Непостижимым образом в книге сочетаются традиции Золотого и Серебряного веков русской поэзии и современная стилистика, напоминающая рисунком кинематографическую строфику. И здесь же - адские и райские неземные пейзажи, напыщенные фавны, цесарки эдемские, все это в порталах серебряной готики.

Уводит, уводит нас поэт в иные области. «Космополис архаики» не с чем сравнить в современной литературе, да и в несовременной он, скорее, походит на дивным образом сохраненный раритет неизвестных времен.

Рем АЛЕКСАНДРОВИЧ- БУАРЖЕ

 

[SIZE=14pt]Яков ЕСЕПКИН[/SIZE]

СИЕСТЫ У ГИАД

Двенадцатый фрагмент

В бельэтажах успенных каретниц

И следить, венской школы флеор

Одевает немеющих сплетниц,

Шелест внемлют Готье и Диор.

Бесит пурпур скопленья тартарских

Крыс чумных, из помоек оне

Ко столовым бегут, сеннаарских

Яств алкают в игристом вине.

Но, смотри, формалин пирочеев

Залил барвой, стольницы с вином

Отравленным горят и кащеев

Талый воск дарит мраморным сном.

Иды мертвые, ваши ли бирки

Ноги рожениц днесь превиют,

Плодов их, где черствые просфирки

На вечерии слугам дают.

Яд в фамильные царские мелы

Затечет по шелковым устам,

Станут потные биться Камелы,

К ледяным нашим близясь перстам.

 

Это интерресна....

 

Я более на Пушкине воспитан

 

Потные Камелы- *фу, какая гадость*.

 

[SIZE=14pt] «… И БЫЛ НАМ ЯВЛЕН ПУШКИН МРАМОРНЫЙ»[/SIZE]

«Станут ангелы смерти полоть

Белый снег наших тяжких полотен»

«Жить не выйдет, пойдем умирать»

«Космополис архаики», 1.2. Пурпур,

3.1.Царствия

* Ярусы мировой художественной словесности: славистская нонконформистская критика ставит «Космополис архаики» выше «Хазарского словаря» и «Бессмертия». Невыносимая тяжесть архаического письма Якова Есепкина ложится на муары вечности. Безмолвствует ли историческая Родина?

Сегодня можно и должно говорить о возвращённом величии русской литературы. «Космополис архаики» писался большей частью в советское время. Когда Иосиф Бродский получал Нобелевскую премию, в элитарной андеграундной среде становились легендой «Готика в подземке» и «Классика». После них Яков Есепкин прошёл путь, который сделал легендой его самого. Он обнародовал несколько удивительных сборников («Перстень», «Марс», «Лорелея и Антиох»), все они предшествовали новой художественной эмблеме «русского века» -- «Космополису архаики». Сейчас широкая читательская аудитория получила возможность ознакомиться с сочинением. Получается, «Космополис архаики» писался и во время запоздалого возвращения в Россию Александра Солженицына. Солженицын вернулся, но вернулся поздно. Другая страна, не подлежащая обустройству в представлении вермонтского затворника, встретила его прохладно. Эту губительную прохладу, духовный и душевный холод Есепкин ощущал всегда. Арс. Тарковский и Ю. Кузнецов восторгались первой самиздатовской книгой «юноши бледного», писательский официоз изначально воздвиг перед вызывавшим восторги «новым Пушкиным» бетонную стену молчания. Возможно, удушающая советская аура неким образом повлияла на характер творчества писателя-мистика. Его текстовые наборы рассыпали уже в готовых журнальных вариантах, его имя с юных лет было табуировано.

Писательская элита продолжала восторгаться, Есепкин исчез, вначале на год-два, затем на десяток лет, в конце концов -- окончательно. В 2009-ом литсекретарь Л. Осипов заявил о прекращении автором «Космополиса архаики» литературной работы.

У нас была великая эпоха? Открытый вопрос. У России был великий художник – вот данность. Не может не поражать зеркальность «Космополиса архаики». Отмеченный серебряной фатумной печатью Олеша увидел ее в пушкинской строке «Европы баловень,Орфей» и поразился. Гармония и симметрия, бывает, сопутствуют великим стилистам, повсюду с ними. Бывает и по-другому. Есепкин встроил в свою книгу десятки тысяч зеркал, друг от друга отличных, в результате ее пространство образовало Вселенную, расширилось вначале и продолжает расширяться. «Космополис архаики» подтверждает верность физических законов, их реальность в реальности отраженной, само время после художественного, эстетического умерщвления бесконечно воскрешается в отражениях. И это лучшее мировое время, время эпохальных событий, время историческое, иные хроносы «Космополис архаики» отторгает. Но внутренняя вербальная зеркальность – лишь составляющая фокусного эффекта, помимо нее в ряде текстов (примерно в трехстах-четырехстах) каждая строка содержит ритмическую зеркальную симметричность, т.е. в строго заданном, одном и том же постоянном слоговом соединении автор встраивает беззвучную цезуру. Геометрическое беззвучие создает гармонию. То, что Есепкину удалось сотворить с русским поэтическим глаголом, будет изучаться и изучаться. Он поднялся на Эверест, оценил увиденное, разочаровавшись в предшественниках, изобрёл свой мовизм и завершил архаическое письмо на воистину недосягаемой высоте. Именно высота, космическая бездыханность дали Есепкину силу атланта и он смог сойти в бесчисленные подвалы мироздания, здесь разгадывались тайны и мистерии, рождались едва не математические гипотезы, утяжелялась алмазная речь. Вверху зиял бетон, зияющие высоты Союза для Якова Есепкина обернулись бетонными сводами. Его не выпускали из подпольных склепений, гениальный художник буквально сконструировал Вселенную в склепе. Такое нельзя повторить, разгадать. Неясно, каким «новый Пушкин» мог бы стать, он явился, как траурное солнце. Светило слепит, даже мрачный свет ослепляет. «Космополис архаики» столь же бездонен, сколь совершенен и тяжёл для чтения. Одновременно книга невероятно афористична, в ней нет лишнего слова, запятой, её «тяжёлая прозрачность» уже в наше время походит на абсолютный поэтический канон. А что далее? Ответив на вынужденное изгнание любовью, Есепкин вошёл в когорту творящих героев. Развенчав миф о двуединой природе творца, он так и остался по эту сторону Добра и Зла.

Делия МОЛЧАНОВА

 

Тяжело вам... этожжж нада такие мытарства...